Светлана Чапурина («Дочь Монро и Кеннеди»): Шаг в сторону

Надрывные мрачно-притчевые песни Светланы Чапуриной с кричащим вокалом и непривычным для рока звуком солирующей домры приходятся по вкусу многим любителям рок-андеграунда. Светлана стремится передать максимум эмоций и чувств через минимум слов, потому что музыка для неё всегда превыше текстов. В этом – след музыкальной школы в Николаевске-на-Амуре, училища искусств в Хабаровске и неоконченной консерватории в Свердловске. Если бы в музыкальной энциклопедии была рубрика «академический панк», то группа Чапуриной «Дочь Монро и Кеннеди» шла бы там под первым номером.

История гласит, что выступать Светлана Чапурина начала в 1992 году, сразу после переезда в Петербург. Сначала это были квартирники, затем – электрическая группа, которая в 1996 году получила нетривиальное и влёт запоминающееся имя «Дочь Монро и Кеннеди». Питерский состав записал три альбома, вошедшие в «золотой фонд» российского рок-андеграунда: «Хохот Моцарта» (1998), «Поражение» (2000) и «Подмосковный Петербург» (2002), на рубеже «нулевых» много выступал, появлялся на ТВ и гастролировал по Европе. Позже сформировался новый, московский состав, который записал диск «Левая мечта» (2008), но затем на несколько лет Чапурина практически исчезла с музыкального горизонта. Однако, несмотря на сомнения и неоднократные попытки оставить инструмент и музыку навсегда, Светлана продолжает заниматься творчеством. В 2015-м появился альбом «Вне игры», ближе к концу 2017 года должен выйти новый диск, а возрождённый коллектив “Дочь Монро и Кеннеди” регулярно даёт концерты. Мы встретились со Светланой после одного из таких московских выступлений.

Самый первый вопрос – про название группы. Есть две версии его происхождения. По одной, оно связано с вашей любовью к американским хардкор-панкам Dead Kennedys. По второй, вы однажды нашли в жёлтой прессе статью с таким названием. Какая из них верная?
Всё сплелось. Мне нравится Dead Kennedys, и очень нравился их фронтмен Джелло Биафра. Это молодость. Он красавец-мужчина, очень словоохотлив и даже преподавал словесность в университете, но с названием группы это никак не связано. Рабочее название нашей команды было «Хакер», но оно не очень нравилось, потому что тогда даже компьютеров ни у кого из нас не было.
Все произошло само собой. Однажды мой муж Олег (бывший барабанщик «ДМиК», – прим. авт.), с которым мы сейчас в разводе, прибежал с бешеными глазюками и газетной заметкой в руках, где мелким шрифтом было написано: «Умерла дочь Монро и Кеннеди». Олег, будучи человеком очень идейным, имел бзик на все эпатажное. И вот он тыкает мне эту вырезку, и орет: «Вот оно! Я нашёл!», а я спокойно говорю: «Нормально. Нашёл, так нашёл». С тех пор мы – «Дочь Монро и Кеннеди». Хотя мне вообще-то по барабану, как называться, хоть «Света Чапурина и Ко». (Смееётся.)

«ХОЧЕТСЯ ДРАЙВА И СУМАСШЕСТВИЯ».

Вернёмся назад, к предыстории группы. Вы росли в музыкальной семье, даже бабушка играла на балалайке, верно?
Да. И мама тоже играла, она была музыкальным работником в детском саду.

Почему вас отправили учиться в музыкальную школу?
Как-то само собой разумелось, что если все играют, то почему бы и мне не играть. Но я вас умоляю, думаете, мы прям пели-распевали? Ничего такого никогда не было. Мы не устраивали творческих вечеров или посиделок за столом. Разве что иногда я танцевала “Цыганочку” или играла на фортепиано, кто-то ставил небольшой творческий номер.
Да, у меня действительно музыкальная семья, только бабушки и мамы теперь нет, с мужем я не живу, а сын по моим стопам не пошёл.

Как получилось, что вы играете панк-рок, имея серьёзное музыкальное образование?
В музыке мне всегда хотелось делать не то, что мы играли в консерватории. Хотелось идти в совершенно другую сторону, в частности, и от американского регтайма отойти. А потом вдруг всё та же Америка придумала панк-рок: «А-А-А!» Такое настроение, когда хочется рискнуть, хочется драйва и сумасшествия. И, хотя весь панк-рок строится на двух-четырех аккордах, никакая другая музыка мне такой мощи не давала, – ни классическая, ни джазовая, ни даже советская «новая волна». Я всё время хотела прыгнуть выше, но потолок мешал. А потом поняла, что нужно просто сделать шаг в сторону – туда, где есть эта возможность и пространство для прыжка, где можно оттянуться.
Можно считать, что я исполняю экспериментальную панк-рок музыку, потому что раньше в роке домры не было. Экспериментальная музыка – это когда ты внедряешь что-то новое и современное, либо инструмент неожиданный какой, например, огурцы с картошкой в полиэтиленовом пакете. Поскольку у меня классическое образование, я взяла что-то оттуда и внедрила сюда какие-то фишки, – и так кайфово получилось! А главное, что не надо никому ничего доказывать.

«Я ЕХАЛА ЗА ДОМРОЙ ШЕСТЬ ДНЕЙ НА ПОЕЗДЕ».

Как когда Йен Андерсен из Jethro Tull стал играть на флейте, и многие подхватили, даже Борис Гребенщиков взял себе флейту.
Да. Только пока что-то домру никто не берёт. Хотя я продвигаю этот инструмент – могу о нём много рассказать и сыграть практически всё, что угодно.

Три струны, короткий гриф, а такой звуковой потенциал…
У меня квартовый строй, но по сравнению с балалайкой у домры больше возможностей: на домре три струны – ми, ля, ре, а на балалайке хоть физически их тоже три, но есть дублирующие, и по сути струн только две – ми, ми, ля. Но хорошие музыканты всё равно умудряются сыграть качественно. Подбирать, конечно, очень сложно, но есть свои хитрости.

Расскажите о ваших инструментах.
Изначально я играла на акустической домре, электрической тогда не было. Разница между ними, конечно, космическая, в плане состава дерева, звука и обертонов.
У меня было три домры. Первый инструмент мама мне купила в Петропавловске-Камчатском, и он стоил копейки – двадцать с чем-то рублей. Это была серия фабричных инструментов, которые разошлись по всему Советскому Союзу. Я играла на нём в музыкальной школе, а потом с ним же поступила в училище. К сожалению, домра не подходила для исполнения классических произведений. Она практически не строила, не играла на верхах, и у нее болталось всё, что только могло болтаться, а когда после первого курса я оставила её ненадолго у знакомых, они её случайно сломали пополам. Домра развалилась на две части – кузов отдельно, гриф отдельно. И на протяжении трёх лет мне пришлось пользоваться инструментом, который давали напрокат в училище.
Следующий инструмент я заказывала на четвёртом курсе Хабаровского училища искусств, чтобы выступить на конкурсе. Я ехала за домрой шесть дней на поезде из Хабаровска в Москву, целая эпопея была – книгу можно написать. Купила её за бешеные для конца 1980-х деньги – 350 рублей. Она давала очень много обертонов. Повторюсь, что каждое дерево поёт по-своему, а в этой было 18 видов разного дерева и какие-то чуть ли не кости мамонта. Мастеровой инструмент! Сейчас, конечно, уже требуется реставрация, потому что она немного “болеет” по части амортизации. Когда, например, у меня “заболела” электрическая домра, Олег Коврига электронику быстро починил, но тут ситуация сложнее – нужно заниматься механикой.

«Я НЕ СЛАЖАЛА! ЭТО Я СПЕЛА ТАК!»

Можете рассказать подробнее, что за история приключилась в училище, из-за которой вы перестали посещать занятия по хоровому пению?
У нас был сборный хор, где пели все. Но если что-то ненавистно, ты ни за что это делать не будешь. Долгое время я вообще там не появлялась, а когда пришла в очередной раз, уже наступил отчетный концерт – весь хор выстроили на сцене, и меня поставили к альтам, где был более низкий регистр. Репертуар, естественно, я не знала. Преподаватель начала ходить между рядами и слушать каждого – кто как поёт. Подходит ко мне, и говорит: «Свет, иди сюда». – «Да?» – Ты больше не приходи на хор». Тут я быстро сориентировалась, и как старый еврей, уточнила: «А вы мне зачёт поставите за это?» – «Я тебе два зачёта поставлю, ты только не приходи».
Теперь представьте: большой зал, сценическая площадка, весь наш хор стоит, а я громко как закричу: «В-А-А-АУ!» – и бегом к выходу. Спустилась по ступенечкам, приплясывая, радостная, как Дастин Хоффман в «Тутси»: «Ха!» Не надо больше сюда ходить, не надо выступать, в хоре петь. Ребята все такие грустные стоят: «Блин, что ж мы-то так не слажали, как ты, чтоб нам тоже автомат поставили». А я говорю: «Так это я не слажала! Это я спела так!» – и больше туда никогда не приходила.
Только когда стала писать свои песни, передо мной встал вопрос, как их спеть. И никаких альтернатив тому, чтобы петь самой, не было.

Не пытались найти вокалиста?
Нет. Поначалу, конечно, всё было плохо. Пение – вообще не моё. Пусть руладами вокалисты занимаются. Я должна донести свой материал. И худо-бедно я его до слушателей доношу. Думаю, впрочем, что отлично всё доношу. Только раньше мне сложно было много текста запомнить – мозг отрабатывал своё на автомате, но не включался по-настоящему, и были концерты, когда я забывала слова. Сейчас таких проблем нет.

Как вы это преодолели?
Поняла, что все песни находятся в голове. Я же не просто так их сочинила – они во мне родились. Нужно их просто в нужный момент извлечь.

Почему, кстати, они у вас такие короткие?
Обычно панк-песни длятся в районе двух минут, максимум три. В основном это 2:40, 2:12 или 1:42. Я не могу сесть и написать песню ни о чём, без повода. Я не хочу просто так мазюкать ни тетрадь, ни звукозапись. Зачем?

Затем, что их просто не успеваешь наслушаться, приходится ставить на повтор. Хотя есть исключение — песня «Подмосковный Петербург» длится 4:50.
В этом секрет панк-рока: пошумели-пошумели, – и хватит. Как-то мы за полчаса сыграли 15 или даже 18 песен.
Обычно приезжаешь в другой город на концерт, и, естественно, к концерту приурочивается одна репетиция, на которой мы должны отрепетировать всю программу и новый материал. Условно говоря, перед этим событием мне остается неделя, чтобы сочинить тексты к новым песням. Но нередко я машу на это дело рукой: «Ай, ладно, ещё же целая неделя впереди – всё успею. Ай, ладно, ещё четыре дня. Ещё два дня…» А потом настает момент, когда я начинаю лихорадочно ходить взад-вперед и сочинять. Но разве это работа? Работа – это бухгалтерский учёт или продажа какой-нибудь котлеты, а музыка для меня – это жизнь. Тем более что длинных текстов я не пишу.

«ЭТО НИЧЕМ НЕ ЗАБЬЁШЬ, ОНО ЖИВЁТ В ПОДКОРКЕ…»

Читала, что в Петербурге одно время вы работали в кафе «Витамин»…
Да, девять лет официально, и еще неофициально около двух-трёх лет.

Кассиром на автомойке…
Да, это было до «Витамина».

А сейчас тоже совмещаете музыкальную деятельность с чем-то ещё?
Пытаюсь найти работу. Больше полугода назад я переехала в Москву из Питера. Как без работы? С чего я должна зарабатывать? В ту же звукозапись, наоборот, нужно вкладывать деньги. Слава богу, что я не только сейчас родилась, мы с музыкантами находимся вне системы – друг друга знаем и поддерживаем.

Бывает ностальгия по Родине, а у вас была жесткая ностальгия по инструменту, вынудившая вернуться в музыку… Как вам удалось быстро восстановить форму?
Да, я ровно пять лет не играла. Но сейчас разбуди меня хоть в три часа ночи – сыграю всё то же самое, может, даже лучше. Это ничем не забьешь, не утеряешь, потому что оно живет в подкорке моего головного мозга, и реально работает.
Помню, как достала инструмент из чехла после долгого перерыва, – тогда еще была акустическая домра. Открываю, сдуваю с нее пыль, смотрю, а она до сих пор лежит, завернутая в пелёнку моего сына – красивая такая пелёнка, оранжевенькая, цвета голландской сборной по футболу. Этой пелёнке уже, как и сыну, 19 лет. На Дальнем Востоке частенько было холодно, поэтому я привыкла заворачивать инструмент в тёплую вещь. Для меня это все такое родное. Как это забудешь? Нужно, наверное, голову оторвать, чтобы забыть.

А своё первое выступление с группой вы сейчас помните?
Первый концерт я сыграла в 1999 году с Олегом Куковичем и басистом Игорем Потаповым в московском клубе «Факел». Тогда у меня была акустическая домра, поэтому приходилось стоять близко к микрофону – особо не порубишься. В первом составе у нас еще была гитара. Кстати, на альбоме «Левая мечта» тоже есть гитара и клавиши, но многим он не нравится, потому что звук на альбоме получился «попсовым».

«НУЖНО ГОВОРИТЬ, ИСПОЛЬЗУЯ МИНИМУМ СЛОВ».

Как вы вообще воспринимаете критику?
Есть критики, которых я уважаю, это Сережа Гурьев, Саня Волков и многие другие замечательные люди. Они для меня – большая поддержка. В музыкальной прессе, надо сказать, я не прочитала ни одной критической статьи. Как критики могут что-то написать, если сами не играют? Я с пяти лет играю. Знаете, какие были раньше ДК? Помню, сижу одна на стульчике с бантиком, в белой манишечке и играю: «Ту-ту-ту-лю», рядом пианист, а напротив – огромный зал с детьми и бабушками. Раньше такой сбор пафосно назывался «мероприятие».
Мне интересно писать быструю и разнообразную по структуре музыку, а иначе просто скучно: тоника, субдоминанта, доминанта, тоника… Нет. Я люблю вставлять тонику, “шестую”, еще обязательно соляк надо впендюрить, а чтобы всё это ещё со словами уложить, приходится текст максимально укорачивать. Бывает, что песня состоит только из шести слов. Например, «Пароход» в этом смысле очень сложная вещь.
Вообще, для меня 24 слова в песне – это предел, но слова и повторяющиеся конструкции должны цеплять: «Ты научил меня пить кока-колу, ты научил меня есть шоколадки… Любовь как попало. Любовь, вот я попала». Быть «минималистским максималистом». Говорить о глобальных вещах – войне, любви, ненависти, – неважно о чём, но используя минимум слов. Иначе я буду как Оля Арефьева или Умка. А я так не умею. В школе я никогда не писала сочинения – всё мама делала, потому что я не могла развернуть поляну текста. Зачем?

Зато у вас получился филигранный панк.
Да. Только заниматься надо, чтобы технику совершенствовать. В принципе, я уже и сейчас в форме, ещё полгода, – и можно в концертный зал Дома Союзов. За сегодняшний концерт я совсем не устала, даже рука ни в одном месте не зажалась.

Вы часто устраиваете репетиции?
У нас всё отрепетировано. Просто Женька Лабыч («Ожог», «Мать Тереза», «Церковь Детства») сменил Стаса Корнеева («Миссия: Антициклон», «Дети Кеннеди») на барабанах, но он отлично знает материал. Мы вместе ездили выступать в Карелию, Санкт-Петербург – не первый год знакомы. И Сергей «Сыч» Сарычев на бас-гитаре, с которым мы играем с 2010 года. «Дочь Монро и Кеннеди» – это профессиональная команда. У нас не возникает вопросов, как что-то сыграть, зажать или стукнуть. Всё должно летать, независимо от того, репетируем мы или нет.

Расскажите подробнее про альбом «Вне игры», вышедший на лейбле «Отделение Выход« в 2015 году. Известно, что он сводился дважды – над вторым вариантом микса работал Федор Чистяков…
Он буквально спас мою пластинку. Если б не Федя, я бы сдохла. Когда мне прислали сведённый материал, я поняла, что это всё. Было очень-очень плохо. Тогда и проблемы со здоровьем навалились – всё сразу. Я уже готова была полностью от этой записи отказаться – от всех песен. Ещё и Олег Коврига регулярно звонил, выяснял, как дела. Он же за всё заплатил, а я ничего ответить не могла, потому что понимала, что это полный провал. Мне вообще ни-че-го не нравилось. Получился не панк-рок, а деревня какая-то! В колхозе и то сыграно лучше.
Рабошишь-рабошишь на студии восемь часов без перерыва – песни сначала под барабаны, потом под бас – пальцы сбиты в кровь, мышцы горят, из ушей огонь. А потом в эти непонятные и нечётные размеры вписываешь домру и вокал, стараешься… Это ужас был, лучше б я играла «Эх, яблочко, да на тарелочке», чем эти все песни, в которых, между прочим, философский смысл был заложен! Но потом просто пришел чувак, наш любимый Федя Чистяков из группы «Ноль», понял, что нужно сделать, сел и сделал. Мы даже давали другим послушать две версии сведения, и все отмечали разницу. Как небо и земля! Не скажу, правда, что это гениальный альбом, но там однозначно есть гениальные композиции. Как минимум, три песни подходят для радио, включая «Почтальона». И звучит он весь отлично.

«ИЗМЕНИТЬ МИР МОЖЕТ ТОЛЬКО ЯДЕРНАЯ ВОЙНА».

На альбоме также две кавер-песни. “Эхо любви” (“Нежность”) из репертуара Анны Герман и песня “Гражданской обороны” «Наваждение» («Сон наоборот»). Расскажите, что связывало вас с Егором Летовым?
К моменту, когда я впервые услышала творчество Летова, уже был издан наш альбом «Хохот Моцарта», который, кстати, ему очень понравился. Как мне рассказывали, Летов прыгал от радости, думая, что песня «Колыбельная для Егорки» посвящается ему, хотя вообще-то я написала её для моего сына. Он сказал, что ему очень понравилась наша музыка, и он готов хоть сейчас «Дочь Монро и Кеннеди» продюсировать.
Егор думал, что я вращаюсь в андеграундных кругах, хотя в то время я ещё даже не знала, что такое сибирский рок. Хорошо знала только классическую музыку, которую мы изучали в школе, и такие основные группы, как «Алиса», «Кино», «Аквариум». Любила «Вежливый отказ», немного слушала уральский рок – вот и всё. Я приехала в Петербург, совершенно не зная никаких питерских команд. И только позже стала их слушать и отмечать для себя интересные моменты в плане подачи и написания текстов. Сейчас скажу крамольную вещь, но у Янки Дягилевой настолько много ненужной шелухи в текстах… Боже! Целые полотна она умещала в одну трёхминутную песню. Зачем? Когда можно сказать одно слово, второе, третье, и всё. Выделить ключевые слова, в которые бить и на которые делать акцент. Может быть, это не творческий, зато грамотный подход, потому что нельзя донести все идеи в одном тексте. Человек придет на концерт, и скажет: «Да, много классного, драйвового, но я ничего не понял». Никто не вспомнит, с чего началась и чем закончилась песня. Главное – это определиться, о чём хочешь сказать.

На ваш взгляд, может ли музыка изменить что-то глобально в мире, как это произошло в 1960-е?
В жизни нашей формации ничего изменить нельзя. Музыка изначально была не для того, чтоб что-то менять, она была для того, чтобы человек мог приспособиться к текущей действительности и системе. Если хочется экспериментировать – экспериментируйте, но сама по себе современная музыка ничего не изменит. Панк-рок не изменил жизнь – только сам убился. Хип-хоп и рэп тоже ничего не изменили.
Мир может изменить только атом и ядер. Ядерная война может изменить, а все остальное – нет. Ни фильмы, ни живопись, ни музыка. Что мы можем предоставить людям? Я что, изменю политическую обстановку в Чили, если сейчас тут сыграю песенку? Или, может, какой-нибудь 14-струнный бас взять? Нет. Мир меняют те, кто стоят у власти. Вот и всё. Мы, музыканты, художники и поэты, можем только сделать мир лучше. А Моцарт изменил мир? Нет. Но он сделал его лучше – показал богатство красок. Мир как есть, так и останется. Мир – по своей натуре убийца.
Не надо общество раздражать, оно и так раздражено. А ты всё равно будешь одинок. Фрики – это же одиночки, их хочется пожалеть, погладить. Мы должны делать не то, что хотим, а то, что можем. Изменить сознание – это мы можем однозначно.